Калики перехожие и духовные стихи

Первым результатом этой новой для Руси, уже христианской (не в смысле византизма) силы, были так называемые духовные народные стихи, и не в меньшей степени их носители и распространители – калики перехожие.

«Каличьи духовные стихи занимают несравненно большее место в развитии и росте поэзии, чем это принято думать. Они – пережиток и последний этап главной, я бы сказал, классической поэзии «новых людей», создателей Руси». (Аничков А. Указ. соч.)

Переход апокрифических сказаний в песенное сознание народа мог совершиться только в такой полукнижной, полународной среде, какую и в наше время представляют калики перехожие, распевающие духовные стихи у церковных дверей (и) на распутьях. Только признав такое посредничество, мы поймем, каким образом «отреченная» книга становилась легендой, сказкой, даже местным поверьем» [16].

«Духовные стихи в своих лучших образцах достигают огромной, потрясающей силы. Если можно говорить о гениальности в применении к «безличному» народному творчеству, то здесь мы имеем дело с созданием народного гения. Во всяком гениальном создании искусства сквозь личную и социальную природу художника зримо проступает гений нации. Делая все необходимые оговорки, мы все же можем искать в духовных стихах выражения глубочайших подсознательных стихий религиозной души русского народа – с неменьшим правом, чем в созданиях великих писателей XIX века». (Федотов Г. Стихи духовные // И. М. К. А. Париж, 1935)

Духовные стихи, полные еретического содержания, суть проявления богомильской культуры. А. Н. Веселовскому принадлежит утверждение:

«наши калики перехожие странно напоминают богомильских странствующих проповедников... заповеди наших калик отвечают главным заветам богомильских «совершенных»... они отказываются от мирских благ, называя себя христовыми убогими; их жалкий вид поражал современников – постоянный эпитет наших калик: нищая братия, убогие люди, бедные убогие. Калики странствуют вместе, толпами, богомильские странники ходят всегда вдвоем и больше... Наши калики, отправляясь в путь, также избирают себе «большого атамана», а калик, посетивших сидня Илью, некоторые редакции былины прямо называют Христом с двумя апостолами. Еретические песни, приписываемые западным катарам, напоминают наши стихи, полные отреченного содержания». (Веселовский А. Указ. соч.)

Указав еще на внешнее сходство кожаной сумы с Евангелием у богомильских странников с сумой наших калик, Веселовский заканчивает выводом:

«Первые калики перехожие приходили к нам с византийского юга, центра богомильской проповеди».

Первые хронологические упоминания о каликах приходятся на начало и середину XII века. Игумен Даниил в своих записках смешивает слова «калика» и «странник», указывая этим, что и те и другие существовали тогда же. Само фактическое появление калик в этом случае следовало бы отнести к XI веку.

Под 1163 годом мы имеем в летописи:

«В лето 6671 поставиша Иоанна архиепископом Новгородским. При сем ходили в Иерусалим калицы и при князе Ростиславе».

Мы увидим ниже, что калики-пилигримы есть вторая фаза внутреннего их развития, есть некоторое перерождение богомильского движения под влиянием преследований окрепшего государства. Это опять указывает на конец XI века, как на несомненную дату появления русских богомильских «совершенных» – первоначальных калик перехожих. Но XI–XII века были веками расцвета балканских ересей, и этот хронологический параллелизм, подкрепленный предыдущими соображениями, превращается для нас в твердо установленную причинную связь, живое органическое преемство.

XI и XII века есть эпоха подлинного крещения Руси благодатью апостольского христианства, исходившей из недр богомильской проповеди. Культура XII и XIII веков – зеленая поросль над струями этого подземного потока, это есть культура в равной мере самобытная – народная и христианская. Ее необходимо считать краеугольным камнем всего здания русской культуры. Калики были носителями и даже слагателями былин (А. Марков, Л. Майков, Тихонравов, А. Маслов), до такой степени они были связаны своей жизнью и творчеством с жизнью и творчеством самого народа.

Сами себя считают калики церковью, оставленной Христом на земле после своего вознесения. В своем старшем стихе они приурочивают свое возникновение к моменту вознесения:

Богатство калик – Святое Имя; единственное дело их жизни – «поминание» и «величание» Христа.

Это сразу ставит братство калик рядом с западными еретическими братствами, у которых было то же самое богатство, и дело жизни их также была проповедь Христа.

«Поэзия всех европейских народов богата сказаниями о странствиях Иисуса Христа, который с избранными апостолами ходил как калика перехожая, утверждая веру христианскую. Какие-то калики, имена коих не помнит былина, но в которых народная сказка видит Христа с апостолами, приходят к Илье Муромцу... дают ему силушку и потом теряются из виду». (Тихомиров)

Представление калик пилигримами, странниками по святым местам, спасающими прежде всего свои души, принадлежит позднейшему времени и является сужением и частичным извращением их подлинного первоначального облика, ибо раньше стоявшая перед ними задача была шире и больше задачи одного только личного спасения. Что это действительно так, покажет нам следующая песня.

Стремление собраться, соединиться для общего дела, очевидно, важнее навязываемой им цели пилигримства. Уже собравшись вместе, они раздумывают, куда им идти. Это вопрос для них, оказывается, не первой важности.

«В кружке калик перехожих соединялись представители народа, его богатыри, с образованными грамотными людьми Древней Руси «и думали думу единую»... На них смотрели как на людей, угодивших Богу, святых». (Тихомиров)

Другие редакции песни, хотя и не могут представить себе другой цели собравшихся калик, как путешествие в Иерусалим, сохраняют такие моменты, которые подчеркивают, что даже в таком путешествии сам процесс, переход от села к селу, имеет первенствующее значение.

Пунктуация П. Н. Рыбникова дает повод понять подчеркнутое место в том смысле, что «заповедь положена» как раз в том, чтобы

у Кривополеновой: [17] «ходили калики перехожие из орды в орду сорок калик со каликою».

Здесь, бессознательно, быть может, подчеркивается важность самого странничества и проповедничества как таковых, безотносительно к Иерусалиму. Он может быть и являлся целью путешествия, но не всегда он и только он.

«Духовные стихи отразили в себе представление калик странниками ко Святым Местам; но это представление (также) позднейшее: первые калики приходили к нам с византийско-болгарского юга, в то время центра богомильской проповеди». (Веселовский А. Н.)

В духовных песнях имеется материал для окончательного суждения об облике древнерусских калик:

«Единый круг» и «единая дума» говорят нам о богомильской общине калик. Они выбирают себе атамана – большего – и кладут великую заповедь. Все это тождественно с институтом западных крестовых братьев и по характеру заповедей и по анархической организации общины.

«Калики всегда перехожие. Ходили не в одиночку, а братчинами, похожие на западные фратрии». (Срезневский А. Русские калики древнего времени. 1862)

Он же (Срезневский) настаивает на их сходстве и даже возможном непосредственном преемстве с так называемыми «Богемскими братьями», «еретической» и революционной сектой, на благодарной почве которой возникло величайшее и интенсивнейшее движение – «гусситство».

Круглый стол короля Артура, связанный с западным еретическим движением, который потому и круглый, что все сидящие за ним равны, и король только первый из равных, есть западная интерпретация той же мысли, той же конкретной реальности, которая на нашей почве дана в образе «единого круга» калик на зеленом лугу.

Заповедь калик и наказание за ее неисполнение не должны нам показаться жестокими. Здесь нет никакого юридического момента – это форма наказания самого себя: в былине о Михаиле Потыке имеется интересное место, когда один из калик – атаман, будучи оклеветан, понес незаслуженное наказание:

Интересно сопоставить возникновение и распространение этого движения с одновременной ему эволюцией византийского христианства.

Сравним, например, два аналогичных явления – дружинный княжеский пир и «единый каличий круг». Мы говорили уже о том, что византизм не боролся с дружинным пиром, а только «упорядочивал» его, что сводилось в конце концов к простому присоединению к пирующим дружинникам высшего единоплеменного с ним духовенства:

«...В то же время Борис пьяшет в Белгороде на сеньницы с дружиною своею и с попы Белгородскими», повествует нам Ипатьевская летопись под 1150 годом.

Вот эта «религиозная мистерия», столь противоположная каличьему кругу, где выковывалось религиозно-сплоченное государство, в душном полутемном княжьем тереме, с вином, золотом и распутством. Оно поразительно напоминает нам аналогичное пиршество-попойку Петра с высшими церковными иерархами и двором в пору окончательной синодализации православной церкви. Петр только заканчивал роковое дело объединения двух хищнических голов гербового орла на одном его народном теле. Это двуглавое чудовище было ублюдком, созданным долгим, вековым процессом самых неестественных помесей.

Но, напоминая во всем петровские ассамблеи, дружинный пир был во всем противоположным каличьему кругу, в этой противоположности и коренится то глубокое различие между ними, которое нам так бросается в глаза потому, что подчеркивается и авторами песен.

Почти узаконенный и санкционированный разврат и пьянка у одних, обет рыцарского целомудрия и воздержания у других; насколько это центрально у первых, настолько неважно, не самоцельно у вторых. Этот завет калик больше средство, чем цель, больше залог реализации идеи, нежели сама идея. Дружинники с князем, напротив, жили от пира к пиру, чередованием пиров измеряли протекшее между войнами время. Князь – «глава» скопища, как последующий петровский «Бахусов папа», с одной стороны, и атаман калик (тот же Артур Круглого стола), с другой, – разве же это не два разных, во всем противоположных мира? И разве можно считать менее противоположными их религии и объективно выполняемую общественную роль?

В 1935 году в Париже вышла книга (уже цитированная выше) эмигрантского профессора Г. Федотова, озлобленного политикана и елейного церковника, под заглавием «Стихи духовные». В этой книге автор всячески старается умалить религиозное значение духовных стихов и связь их с источниками богомильской и вообще гностической «ереси». Для этого автор, с одной стороны, пытается свести явление калик к простому социально-классовому феномену:

«Бродячие певцы, живущие подаянием, принадлежат к классу убогой, нищенствующей Руси, и это не могло не отразиться на их социальном идеале. Высокая оценка нищенства и бедности, конечно, является общенародным и даже общехристианским достоянием, но особое ударение, особо любовная трактовка этой темы в стихах объясняется, может быть, социальным происхождением сказителей. Два самых излюбленных стиха служат прославлению нищенства, стих о Лазаре и о Вознесении. Бесполезно было бы искать в этой поэзии отражения хозяйственного, крепкого идеала зажиточных слоев крестьянства, без которого понимание русской религиозности было бы неполным».

С другой стороны, Федотов пытается опровергнуть совершенно бесспорное влияние богомильства на стихи духовные. Он пишет:

«Как объяснить происхождение этой народной религии? Из каких источников, под каким влиянием она сложилась? Это вопросы необычайно трудные, отвечать на которые сейчас можно только гадательно.

Мы (вместе с большинством исследователей) отвергли гипотезу о дуалистическом влиянии богомильства. Не следует придавать чрезмерного значения и апокрифическим источникам народного стиха. Апокрифы, в огромном большинстве случаев, слагались не еретиками, а православными. Они отражают гречески-народное преломление христианства».

Так пишет Федотов на с. 136. А на с. 11 в полном противоречии этому он пишет следующее:

«Впрочем, так же наивны и суждения о христианском содержании народных стихов и случайные замечания писателей-богословов. Самая большая спецификация, какую допускала наука XIX века, определялась категориями «аскетизма» и «дуализма». В смысле религиозного содержания интерес был направлен скорее к выяснению внехристианских и внецерковных влияний: языческого и манихейского. Язычеством грешили 60-ые годы (Буслаев, Некрасов), которые сводили к нему многое из того, что было обнаружено впоследствии в греческой апокрифической литературе. Тему о богомильском, дуалистическом влиянии ввел в науку А. Н. Веселовский, который впоследствии сам отказался от своей ранней переоценки его. При таком упрощенном понимании идейного содержания духовной поэзии исследователю оставалось следить за вариациями странствующих сюжетов в литературах Востока, Византии, христианского Запада и древней Руси. По этому пути пошел Веселовский и увлек за собой почти всех исследователей».

Зачем же нужно было писать: «Мы вместе с большинством исследователей отвергли гипотезу о дуалистическом влиянии», когда автор сам же признался раньше, что дело было как раз наоборот. А что касается утверждения автора, что Веселовский якобы сам отказался от своей ранней переоценки, то это утверждение лежит на совести автора. В книге академика «Разыскания в области русских духовных стихов» (1883), на которую ссылается Федотов, об этом можно судить только на основании очень смелых и произвольных кривотолков, в научном тексте недопустимых.

Но Федотов опровергает себя еще и во многих других местах своей книги:

«Забывают и о том, что русская религиозность таит в себе и неправославные пласты, раскрывающиеся в сектантстве, а еще глубже под ним пласты языческие, причудливо переплетенные с народной верой» (с.3).

«...что касается источников русского духовного стиха, то они чрезвычайно редко даны св. Писанием. Чаще всего это жития, проложные чтения и апокрифы, которые поэтому должны быть признаны излюбленным чтением народа» (с.17).

«Редкость стихов на ветхозаветные темы нас не удивляет. Библия никогда не была обиходной книгой русского человека» (с. 14).

Связь калик и распеваемых ими стихов со скрытой традицией апостольского христианства подчеркивается апокрифическим материалом самих духовных стихов. Замечательно, что они отмечают особой любовью Апостола Иоанна, избирают его своим патроном. Это не только указывает на высокую степень христианской культуры, ибо апостол Иоанн духовнее других евангелистов, но и прямую связь с «еретиками» всех веков, которые всегда отличались особым отношением к любимому ученику Спасителя.