Самый распространенный и старший духовный стих есть стих о «Голубиной Книге». В нем подчеркивается ее новизна, пришлость на Руси. Духовный стих расценивался, следовательно, самими его распространителями, как новый, культурный факт, то есть как факт культуры христианской.
«Что на Матушке на Святой Руси,
На святой Руси подсветныей,
Что на той горе Сайрачинской,
А не чудо ль там солучилося
Не проявушка ль проявилася,
Выпадала Книга Голубиная,
Превеликая Книга Голубиная;
Вдоль книга сорока локоть,
Поперек книга двадцати локоть;
На руках держать, не сдержать ону,
На пристоле класть, не вляжет она
. По листам читать, не вчитать ону,
По стихам ходить, не входить ону,
Ко той книге собиралися,
Ко той книге соезжалися...»
Книга Голубиная – чудо; она проявилась, выпадала, Голубиными книгами называли апокрифы, подчеркивая этим глубину и сокровенность их содержания по сравнению с книгами церковными, каноническими. Преподобный Авраамий Смоленский (XIII век), человек большой святости и такой учености, что никто не смог при нем «от книг глаголати», читал «голубиные книги», и это пытались выставить как аргумент против его канонизации. Однако его духовный авторитет был так велик, святость подвижнической жизни так бесспорна, что церковь, несмотря на свою ненависть к «глубинным» настроениям, вынуждена была, чтобы не быть дискредитированной, причислить его к лику святых. Позже мы увидим, как внутренне сроден этой традиции раскол, и тогда поймем до конца, насколько глубоко вошла эта «выпавшая книга» со всем ее сокровенным содержанием в самые недра народного религиозного сознания. Теперь же вернемся опять к каликам перехожим и дорисуем до конца их облик. Они принадлежат к такому национальному явлению, которым может гордиться до сих пор Россия, ибо здесь во весь рост встал пробудившийся народный гений, дремавший до того в своем язычестве и проснувшийся к полной жизни.
«С телесной силой соединяются в каликах, по былинам почти постоянно, духовная сила. Это какие-то чародеи, у которых сила мышц есть выражение силы духа... Чародейственная сила залегла как будто в самой «круте» их, во всем, что по внешнему виду делает их каликами». (Срезневский А. Указ. соч.)
Калики тесно связаны с богатырями. Во встречах даже с сильнейшими из них они никогда не уступают им в силе, иногда былины прямо называют их богатырями:
«Не колики есте перехожие,
Есть вы русские могучие богатыри...»
Михайло Иваныч Потык в одном месте выступает как каличий атаман, по другим редакциям он заправский богатырь. Некоторые фрагменты, подчеркивая силу калики, называют их «дородными добрыми молодцами». Но если силу русского богатыря никогда не следует принимать за силу только физическую, то тем более этого нельзя делать относительно калик. Их оружие – духовный стих, проповедь, пример личной жизни. Они побеждали врага своею святостью, силою своих духовных песен.
Пафос борьбы со злом, которым так проникнуто бытие калик, коренится в Голубиной книге. Творческое, христианское противопоставление Правды и Кривды говорит об этом. Этот пафос, конечно, не мог вытекать из казенного православия. Там не только не было источников такого пафоса, но даже и вопрос о борьбе со злом, во всякой необходимой полноте, не ставился. Там чаще всего решалась проблема спасения и хотя у лучших представителей, конечно, перерастала эту узкую задачу, однако, ни у кого не доходила до рыцарского идеала.
А у калик стих о настоящем русском духовном рыцаре Егории Храбром считается древнейшим [18].
Мать собирала в путь Егория, говорила ему:
«Ты поди, чадо милое,
Ты поди далече во чисто поле,
Ты возьми коня богатырского
И со сбруею богатырскою,
Со вострым копьем со булатныим
И со книгою, со Евангелием».
«Подымал (Егорий) палицу булатную,
Разрушил палаты белокаменны,
Очистил землю христианскую,
Утвердил веру Самому Христу,
Самому Христу, Царю Небесному».
Идеал духовного рыцаря, вооруженного мечом и Евангелием, впервые внесен в духовных стихах. Его популярность говорит о творческом проникновении в этот возвышенный образ. Потом он замер надолго, ибо в чрезмерно знаменитых Пересвете и Ослябе, посланных Сергеем Родонежским с мечом и крестом, мы не можем увидеть этого рыцарского идеала со всею необходимою чистотою. В группе декабристов, возглавляемой С. И. Муравьевым-Апостолом с его «Православным Катехизисом», значительно больше подлинно рыцарских черт.
Казенщина в лице Екатерины в 1796 году «легализировала» этот народный образ духовного рыцаря тем, что ввела чин рыцаря. Носитель ордена Св. Георгия стал «кавалером», то есть рыцарем, но сражающимся уже не за правду, а за государство, и не во имя Христа, а во имя царя-антихриста.
Мы имеем хороший и, увы, не единственный пример того, насколько может опошлять государственная регламентация очень большие вещи, созданные самобытным народным гением.
Но уже в XII веке мы имели слово об этом идеале, причем в самой очищенной его постановке:
«By во сне много сна виделося,
Будто Кривда с Правдой побивалися,–
Будто Кривда Правду одолеть хочет,
Правда Кривду переспорила
Пошла Правда на Небеса
К самому Христу Царю Небесному,
Оставалась Кривда на сырой земле».
Общественное значение калик мы можем предугадать. Будучи явлением анархическим в самом высоком смысле этого слова, оно не могло не быть хотя бы в скрытом антагонизме с государством. Как отголосок этих реальных отношений, духовный стих сохранил нам воспоминания о столкновении с князем Владимиром и всем его двором, то есть княжеско-варяжской дружинностью. Встреча с Владимиром рассматривается не как благословение помазанника божия на подвиги, а как сатанинское искушение со стороны и лично Владимира, трусливого и лицемерного, и, особенно, княгини Апраксевны.
В самом невыгодном для князя освещении рисуется эта встреча: «коварным и жестоким оказался по отношении калик двор Владимира».
Да оно и не могло быть иначе. Ниже мы увидим, подробно проанализировав обстановку, что этот антагонизм был очень обострен, но эпос не сохранил нам острых углов, ибо по-прежнему незлобивым и чуть-чуть ироническим оказалось отношение народа к сильным мира сего. Презрение к ним, негодование и озлобленность, проявившиеся в практике исторической жизни, не доходили до кристально чистых, никакой страстью не замутненных форм народного былинного эпоса. Они творчески преображались в усмешку, в простой, незлобивый, всегда тонкий и иногда все же уничтожающий юмор.
Такое еретически-анархическое движение било сразу и по государственной церкви и по церковному государству и обе силы объединились в общей ненависти, стремясь искоренить если не все явление, то по крайней мере яркость и чистоту его анархо-еретической окраски.
Роль и судьба калик на Руси удивительно похожа на роль и судьбу ордена тамплиеров (храмовников) на Западе, бичевавшего в ту же эпоху пап и королей за их лицемерие и насилия. В ту эпоху предощущения абсолютизма папы и короли враждовали и боролись между собой за власть, но перед лицом общей для них грозной опасности объединились, чтобы уничтожить орден тамплиеров – это подлинно - светлое воинство Правды и рыцарской защиты униженных и оскорбленных.
Подобно тому, как вместе с орденом не удалось уничтожить их освободительные и революционные идеи, так и духовного стиха, несмотря на преследования, искоренить не удалось, он дожил да нас, если и не как памятник древности, то с несомненным отпечатком этой древности. Однако общественная, сторона явления погибла, и нам остается лишь проследить, как оно было задушено государством и в каких формах его постепенное затухание происходило. Первоначальная фаза, одновременно являвшаяся и апофеозом всего движения, нам ясна. Мы ее уже разобрали. В дальнейшем мы имеем два свидетельства XIV века, говорящие нам о «преемниках» первоначальных калик еще как о лицах большой моральной силы, но явления в общественном смысле беспочвенного, деклассированного.
В 1330 году в Новгороде надо было избрать архиерея:
«и возлюбиша весь Новгород Григория калику мужа добра и смирения».
В 1341 году Псковская летопись довольно подробно описывает нам подвиги калики Карпа Даниловича, во главе 50 «удалых молодцов» отразившего набег немцев и заставившего их перейти за Нарву. Здесь еще безусловно хранятся некоторые традиции, хорошая наследственность сказывается еще уловимо, но эти калики уже могут допускаться до высших церковных должностей, соглашаются на принятие этих чинов, могут стоять во главе, правда, только полугосударственного ополчения.
Мы еще все время видим волю народа и при избрании Григория-калики и в предприимчивости Карпа Даниловича, но все же уже чувствуется потеря «общественного темпа», растерянность, начало компромиссов, перерождение, одним словом. Еще дальше, в XVIII–XIX веках, мы видим их уже не как калик, а как калек, живущих милостыней и инстинктивно, бессознательно еще хранивших вверенное им судьбой сокровище духовного стиха.
Но насколько и здесь еще чувствуется духовная наследственность, можно судить по следующей, очень поздней каличьей песне:
«...Сего ради нищ есмь:
Села не имею,
Винограда не копаю,
По-морю плаванья не сотворяю,
С гостями купли не дею
Князю не служу, боярам не точен,
В слугах не потребен,
Книжному поучению заботлив...»
Здесь силен еще здоровый анархический инстинкт, но это уже несомненная деградация героических калик-богатырей.
«У наших калик перехожих есть, таким образом, своя длинная поэтическая история... Сначала пришельцы с славяно-византийского юга, они водворили у нас живые воспоминания о нем, и вместе с дуалистической ересью богомилов, цветущие апологи востока и буддийской сказки. Поздние наши богомольцы... увидели их толпы на берегах Иордана и отождествили их с паломниками».
«Былина сделала их дородными молодцами, могучими богатырями. Теперь они обратились в калек, сидят на распутьях, у церковных дверей, распевая старинные стихи и понимая в насущном смысле то, что у них говорилось о благодатном питании словом Божиим:
«Ты дай им свое Святое Имя... будут они сыты, да пьяны»[19].
Перерождение это совершилось благодаря усилению государства; и его возвышению мы обязаны, следовательно, исчезновением одного из древнейших и глубочайших явлений русской культуры.
