(Из книги "Абаев В.И. Избранные труды: религия, фольклор, литература". Владикавказ, издательство "Ир", 1990)
Мы закончили начальную историю византийского христианства на русской почве. Но, можно сказать, что мы еще не начинали ее, ибо ни словом не обмолвились о том, что же происходило в самой глубине русской почвы. Объектом исторического рассмотрения, субъектом исторического развития мы принимаем только сам народный массив. Только его качества и дела считаем, подлинно историческими, все внешнее им - рамки, в которых возможно их познание.
Из туманных далей архаической эпохи религия славянского язычества вырисовывается довольно ясно особенно потому, что ряд ведущих ее моментов продолжали жить в народном предании и, оформленные новым творчеством, дошли до наших дней. Времени и тысячелетий не боятся вещи, предназначенные самой вечности. Религия славян есть прежде всего радостный и богатый анимизм, как основа песни и гносеологии, как некий общеарийский солярный монотеизм, как проблеск религии откровения, раскрытой на фундаменте этого анимизма.
Это язычество, вскормившее прекрасную архаическую духовную культуру, не было стационарно; оно развивалось, углублялось и создавало впечатление какого-то чуткого ожидания новых слов, новых путей, которых само создать не было в силах. Это язычество, словом, как и все в мире, предчувствовало свое преображение и только предчувствие его было яснее, чем у других религиозных систем, других народов.
В ответ на это ожидание, на этот полуосознанный немой призыв, раздался Голос, обещавший, что по всему миру, для всей твари, раздастся Слово благовествования. Слово, упав, как семя, на новую почву, вырастает там дивной культурой, раскрывающей до последних пределов заглушенный или еще не раскрывшийся гений данного национального организма.
Одним из следствий вторжения варягов IX и Х веков, и далеко немаловажным, была встреча солярного славянского язычества с затемненной системой княжеского перунства.
Появившись в сопровождении норманского вторжения, перунство не вызвало никаких симпатий в совершенно иначе религиозно настроенном народе. Ни о каком процессе взаимного влияния двух языческих религий не может быть и речи. Полнее всего и окончательным образом мы можем выразить эти отношения словами одного новгородца к поверженному Перунову идолу, словами настолько знаменательными и часто цитируемыми, что они давно уже обеспечили литературное бессмертие их автору: «до сыта еси ел и пил, а ноне поди проч!»
Это были слова, полностью выявляющие отношение туземного язычества к открыто навязываемому ему в течение десятилетия чуждому, наносному учению, к культу отталкивающего, внушавшего ужас грозного божка.
В Х веке в среде завоевателей происходит целое «религиозно-политическое» движение, которое закончилось так называемым крещением Руси. По существу норманны не расстались, а только реформировали своего бога Перуна, ибо для них, и объективно, византийское православие было тем же самым, только укрупненным и значительно усиленным вторым перунством. Сначала лишь обыватели-горожане подверглись крещению. Пока они отделались принудительным коллективным купанием, ибо энергия государства и иерархии была направлена на другое. Затем «христианизация» стала распространяться в деревенскую глубь страны. Субъективно все это воспринималось как очередное притеснение захватчиков-завоевателей, как новый этап дальнейшего порабощения. Поэтому везде стали вспыхивать восстания, кроме, по-видимому, Киева, где крещение было произведено впервые и совершенно неожиданно, так что сопротивление не успело организоваться. Но впоследствии, уже в XI веке, когда выяснились истинные мотивы крещения и его объективное значение (в котором на первом месте стал государственный теократический идеал), народные восстания против «христианства» со знаменем язычества чрезвычайно участились и сделались повсеместными.
Исследуем сейчас некоторые из них и постараемся отгадать подлинные мысли и стремления, волновавшие восставших.
Хронологически первое восстание принадлежит еще Х веку и происходит при крещении Новгорода. Добрыня и Путята, командированные из Киева для подавления восстания, достаточно энергично выполнили свою миссию. Народ запомнил этот эпизод упомянутой поговоркою: «Путята крести новогородцев мечем, а Добрыня огнем».
Крещение принимается как факт нового «покорения», и именно как покорения душ после совершенного мечом порабощения тела.
В Муроме противодействие крещению сопровождалось уже настоящей революционной вспышкой, изгнанием князя и его дружины. Уже в 1024 году Ярослав переловил в Суздальском крае ряд волхвов, проповедывавших противодействие норманнам, и жестоко расправился с ними: одних заключил в тюрьмы, других перебил.
«Слышав же Ярослав волхвы, приде Суздалю; пъимав волхвы, расточи... и домы их разграби, а другие показни».
Жестокость расправы, очевидная озлобленность Ярослава указывает, что обличительная проповедь попадала не в бровь, а в глаз. Следовательно, волхвы объективно оценивали положение и умели делать из этой оценки надлежащие выводы.
И так было повсеместно.
«В середине XI века волхвы забирают власть от Новгорода до Ростова и народ идет за ними». (Аничков Е. Указ. соч.)
Революционная свободолюбивая стихия проявляется тут рядом с лучшими культурными проявлениями язычества. Волхвы с одинаковым правом рассматриваются и как религиозные, и как общественные народные вожди. Их историческая позиция безусловно и истинна и прогрессивна, и мы можем только пожалеть, что им не досталась победа.
После гонений волхвы удаляются в леса, и там идет невидимая нам проповедь, почти не могущая быть обнаруженной историками.
Норманские государственные аванпосты слишком друг от друга изолированы, чтобы быть в силах успешно преследовать волхвов, чтобы своевременно обнаружить очаги восстания. Их уничтожение удавалось только большим карательным экспедициям или самих князей, или больших дружинников (Добрыня, Ян Вышатич и др.) Здесь, невидимо для государства, шла большая разъяснительная работа, руководимая волхвами, этими продуктами самой народной среды, ее интеллигенцией в самом лучшем смысле слова. Работа эта имела еще то большое значение, что указывала на пробуждение общенародного сознания, наличие которого и в отчетливой форме мы докажем ниже. Чтобы убедиться сейчас же, что в этом нет никакого преувеличения, рассмотрим в качестве примеров два индивидуальных выступления героев-волхвов, шедших на верную мученическую смерть, ибо они выступили в самых оплотах норманского влияния – в Новгороде и Киеве.
В 1074 (или 1078) году в Новгороде при княжении Глеба и епископстве Феодора «восстав волх». Лучше всего здесь предоставить слово самой летописи: «Сеу бе волхв встал при Глебе, Новгороде... И бысть мятеж в городе, и вси яша ему (волхву) веру и хотяху погубити епискупа; епискуп же взял крест и облекся в ризы, ста, рек: «Иже хощет веру яти волхву, то да идет за ны; аще ли уверует кто, то к кресту да идеть». И разделишася надвое: князь бо Глеб, бояре и дружина его идоша и сташа у епискупа, а люди вси идоша за волхва; и бысть мятеж велик меж ими».
Совершенно излишне комментировать эти строки. Противопоставление князя, бояр, дружинников и епископа, с одной стороны, а волхва и народа – с другой, говорит за себя, как по писаному подтверждает наше построение. Епископ со крестом здесь в глазах народа жрец нового, еще более ненавистного Перуна. С ним вся норманская верхушка общества. Ни о каком компромиссе с ним солярного язычества не может быть и речи.
Новгородский мятеж был, конечно, подавлен, и летопись не находит даже нужным скрывать, как это было сделано. Мы воспользуемся бесстыдством сочувствовавшего князю летописца, благодаря которому сказание это сохранилось в назидание потомству. Вот оно:
Князь Глеб, спрятав за пазухой топор, подошел якобы для переговоров к волхву. Дальнейшее понятно. Начав с ними беседу, он выхватил топор и предательски убил вождя. Одно здесь остается неясным, откуда у князя хватило храбрости самому все это проделать. Дальше опять все понятно... Очевидно, дружина бросилась сразу же на плохо вооруженных, растерявшихся туземцев, и на этот раз князь с епископом восторжествовали.
Мы увидим дальше, что это шаблон, по которому всегда и потом действовали потомки «доблестных» викингов; уже Суздальские и Московские князья использовали прирожденную доверчивость славян, так никогда и не научившихся подозревать в своих правителях коварные, низкие и злобные замыслы.
Волхвы вовсе не были все темными обскурантами, которые препятствовали бы новому только потому, что оно новое, или потому только, что победа этого нового поколебала бы их материальное положение. Напротив, в большей части своей это были мудрецы, очень далеко вперед предвидевшие последствия современных им событий. Что это действительно так, мы увидим на примере еще одного волхва, в 1065 году появившегося в Киеве.
Волхв этот учил, что, если народ примирится с крещением и дальнейшим внедрением норманнов, то «через 5 лет Днепр потечет вспять и земля греческая станет на место земли русской».
М. Приселков комментирует это место так: «Нельзя ли в этом, может быть, умышленно затемненном изложении речей волхва, прочитать все ту же язычески-национальную проповедь независимости и боязнь утраты в христианстве политической самостоятельности».
Несомненно, Приселков правильно понимает, в чем тут дело. Мы не смогли бы сказать ничего больше и лучше того, чем это сделал безвестный, в тот же день «пропавший без вести», то есть попросту казненный, а может быть и замученный волхв. Этот волхв был не один, такие же слова, та же проповедь, очевидно, звучали тогда по всей земле. И народ, конечно же, запомнил их, и само сознание остроты проблемы с тех пор уже раз и навсегда было поставлено во весь рост, во всю свою «натуральную величину».
Все попытки сопротивления народа и народных вождей – волхвов – были подавлены.
«Деятельность волхвов всюду была прекращена государственной властью». (Гальковский Н. Указ. соч.)
В XII веке эти восстания становятся все более и более редкими, энергия сопротивления направляется по новому руслу. Память о волхвах жива в народе, их предостережения и заветы живо помнятся им. Но эволюционирует само язычество, на котором базировались волхвы, и поэтому становится невозможным буквальное повторение их слов.
