Мы знаем экономическую, политическую и национальную двойственность Руси той эпохи. Теперь мы не ошибемся, если скажем, что византийская «христианизация» коснулась только норманской верхушки общества. Древнейшие проповеди обращаются только к богатым и знатным. Из ответов митрополита Иоанна II явствует; что возникло серьезное сомнение: надо ли венчаться по церковному обряду простым людям, то есть, очевидно, покоренным славянам. Летопись говорит:
«Многи бо беша Варязи и Казаре хръстиане» и ничего не упоминает о туземцах-славянах. «Кичиться знатностью значило выставлять свое варяжское происхождение, а наравне с этим напоминать и о своей принадлежности христианству.» (Аничков Е. Язычество и древняя Русь. Спб, 1914)
«Исторические документы, обличающие пороки... общества, имеют в виду главным образом высшие слои русского общества и население городов или же разбогатевшие монастыри». (Гальковский Н. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси, т. 1. Харьков, 1917.)
«Христианство при первом своем воздействии... захватывает теремный двор князя и его дружины. И в Начальном своде Киевской летописи и в Истории Дании Саксона Грамматика, в поэме о Беовульфе и в других памятниках этой поры о простом народе не идет речи. Обстановка, выступающая при внимательном чтении памятников... неизменно сени или залы дружинного пиршества, походы князя, короля и их дружины, дерзкие военные набеги». (Аничков Е. Указ. соч.)
Ничего другого нельзя ожидать, если помнить, какое именно «христианство» появилось у нас из Византии. Обоюдная выгода, дружественный - симбиоз только явившейся церкви с возникающим государством были настолько очевидны, что христианское ханжество смело шло на большие компромиссы.
«...Священник вращался в кругу правящих... Его называют рядом с дружинниками, входит в употребление давать попам и монахам дипломатические поручения».
«Дружинный быт оказывается тогда вовсе не противным христианству: само же христианство не только не стремится его разрушить, но, напротив, самый его рост происходит при полном взаимном проникновении дружинного быта и христианства».
«Оно на Руси уложилось в уже готовые формы дружинного быта, приспособилось к нему, влило в него свой смысл... и само подверглось его влиянию».
«Если
священники ходили «на прокорм», пили и ели у паствы, то не к крестьянам
ходили они со двора на двор, как в нынешние деревенские праздники. Это
происходило в сенях богатых и знатных домов, где трапеза и законный
обед были одинаково близки пиру».
«Христианство» не боролось с традиционными пирами, но только упорядочивало их, приписывая некоторым их моментам условную, символическую христианскую форму (три чаши, обильная милостыня) и этим, мало меняя сущность пира, покупало себе возможность участвовать в нем. Ипатьевская летопись под 1150 г. замечает: «В то же время Борис пьяшет в Белгороде на сеньици с дружиною своею и с попы Белгородскими».
Нет сомнения, что мы имеем здесь типичную картину дружинного пира с необходимым участием духовенства. Гнусность этой амальгамы можно подчеркнуть только указанием, что одновременно с этим «упорядочением» пьяного дружинно-норманского быта то же самое «христианство» деятельнейшим и, увы, достаточно успешным образом, искореняло искусство, взращенное язычеством, богатейшую народную устную словесность, начиная от сказок и кончая заговорами, называя всю ее бесовским наваждением и действительно не видя в ней ничего другого, в меру бездушности: своего мировоззрения. В этом смысле его реакционность выдержана до конца; даже в язычестве обнаружило оно положительные революционные и отрицательные реакционные стороны с тем, чтобы тотчас же связать себя с последними, в религиозном и общественном смысле реакционными и встать в оппозицию со светлой, прогрессивной его стороной – народным искусством, выросшим из недр этого язычества.
Каким же лицом обращалось оно к коренному славянскому населению?
Ограничиваясь сначала массовым и религиозно-бессмысленным крещением городского люда, духовенство было так поглощено делами, связанными с сильными мира сего, что совершенно игнорировало народ. Какими верованиями он жил, мы увидим ниже. Но теперь, как только был кое-как организован этот основной для иерархов вопрос – о князе, о пирах и т. д., «христианство» немедля вступило вместе с дружиной на путь полного огосударствления, то есть прибирая к рукам пока еще только мечом, но не духом покоренных славян.
«Воинство о Христе слилось теперь с воинством дружинно-феодальным, когда из теремных дворов, княжеских сеней... начало спускаться христианство в народ...» (Аничков Е. Указ. соч.)
Ясно, что при применении насильственного крещения народ и в городах, а тем более в селах, должен был сопротивляться и просто бежать. Таких беглецов можно было видеть всюду немало, а открытое сопротивление оказывалось почти повсеместно.
Но вовсе не в одном крещении, не в одних религиозных категориях заключалось дело.
«Греческий священник с крестом, сопутствуемый дружинником с мечом, проповедовал не столько религию, сколько подчинение во имя этой религии княжеской власти». (Никольский Н. М. «Первобытные религиозные верования и появление христианства»)
Тут мы подходим опять вплотную к тому, с чего начали; к государственному значению появившейся религии. Проповедовать святость и божественную установленность княжеской власти было модусом вивенди новой религии. За этим она была и призвана захватчиками, это и должна была выполнить по безмолвно заключенному договору, в противном случае она тотчас же лишилась бы государственной поддержки.
Не удивительно, что после всего этого имелись весьма объективные основания для самой неподдельной дружбы:
«Ярослав, любя церковные уставы, попы любяша по велику... и ины церкви ставяша по градам и по местом, поставляя попы и дая им от имения своего урок».
Это с первых же шагов. Позднее духовенство, освоившись с особенностями местной жизни, еще лучше стало понимать свою задачу, а следовательно, и выполнять ее, ибо государство всячески намекало и требовало этого выполнения.
«Вместе с христианством стала проникать на Русь струя новых политических понятий и отношений. На киевского князя пришлое духовенство переносило византийское понятие о государе, поставленном от Бога не для внешней только защиты страны, но и для установления и для поддержания внутреннего общественного порядка. Митрополит Илларион пишет, что князь Владимир «часто с великим смирением беседовал с отцами своими епископами о том, как установить закон среди людей, недавно познавших Господа». (Ключевский В. «Курс русской истории», т. I)
Мы еще лучше поймем антинациональную и деморализующую роль раннего византизма на русской почве, когда посмотрим, как он был организационно и иерархически оформлен. Мы говорили и будем говорить только о норманской прослойке русского общества и совершенно пока не коснемся народной славянской массы.
Низшее духовенство для фиктивно крещенных масс набиралось принудительным образом, по особого рода разверстке. Это было нечто вроде воинской повинности, доставлявшей правительству немало хлопот. Ни о каком добровольном содержании духовенства, даже низшего, не могло быть и речи. Это поддерживалось государством путем установления обязательной (библейской) десятины (10% доходов).
С высшим духовенством было не лучше.
Мы видели, как плохо было дело с иерархией в Византии X–XI веков, как далеко ушла иерархическая структура церкви от общинного устройства истинной церкви апостольской. На русской почве все это еще ухудшилось [5].
Небольшое число епископов и громадные в территориальном отношении епархии совершенно отрывали архиерея от паствы, между ними создавались поэтому чисто чиновнические отношения, пропитанные, с одной стороны, страхом, а с другой – властолюбием. Бюрократическое окостенение церковного аппарата было неизбежно: архипастырь никогда не мог быть фактическим пастырем своей епархии. Как правило, осуществлялось здесь то, что даже в Греции было исключением и извращением. Не забудем, что у нас епископ и митрополит были знатными и родовитыми норманнами, переносившими в новой оболочке свои прежние традиции захватчиков, ненавидимых коренным населением и в свою очередь его презиравших. Соответственно этому судебная власть епископа была значительно расширена сравнительно с Византией. Это давало епископу лишнюю статью дохода и еще больше спаивало духовную и гражданскую власть общими интересами.
Постепенно выработалась система взаимного надзирания. Епископ стал надежнейшим надзирателем князя над чиновниками, доносчиком и блюстителем не распыленных феодальных, а непосредственно великокняжеских интересов. С другой стороны, впоследствии возникает институт светских чиновников – десятинников – при епархиальных управлениях, долженствующих вопреки всяким церковным канонам надзирать в свою очередь за духовенством. Это гнусное бюрократическое хитросплетение вело в своем дальнейшем развитии к откровенному цезаре-папизму периода Московской централизации и окончательно завершилось петровской синодальной реформой.
