Этот неизбежный процесс не мог не замечаться искренними представителями православия, и мы действительно видим в первой половине XII века замечательную попытку противодействия этому процессу срастания церкви и государства. Мы имеем в виду исключительную по отчетливости и целеустремленности борьбу за церковную автономию в XII веке, возглавлявшуюся Новгородским епископом Нифонтом.
Нифонт, в миру Никита, не грек, родился в конце XI века близ Киева. Достигнув сознательного возраста, Никита роздал свое состояние и отправился на Восток, очевидно не будучи удовлетворен официальной церковностью, затем возвращается в Новгород и приобретает необыкновенное уважение народа. Все это рисует нам его с положительной стороны. Новгородская и даже Киевская летопись (последнее очень важно, ибо он стоял в резком антагонизме с Киевом) называет его:
«поборником всея Русския земли, ревнителем обожественном».
Как только представляется возможным, Нифонт единодушно избирается епископом Новгорода и его обширной епархии. С этого момента и начинается его активное вмешательство во все области жизни, которое неизменно рисует его нам как яркую положительную личность.
В 1147 году этот популярный и авторитетный человек встает в резкий конфликт с великим князем Киевским Изяславом Мстиславовичем. Дело заключалось в следующем. Изяслав поставил на митрополичью кафедру нужного ему и вполне преданного человека помимо и даже вопреки Константинополю. Это было попыткой форсировать естественный ход событий, попыткой открытого и циничного подавления и без того уже призрачной церковной автономии. На возмутительный акт откликнулись только двое: Мануил Смоленский и Нифонт Новгородский. Первый, по-видимому, по чисто личным мотивам, ибо, будучи по национальности греком, мог предвидеть ухудшение своего положения; второй – несомненно по высоким светлым побуждениям. Мануил скоро капитулировал и бежал в Литву, а Нифонт два года крепко стоял за правду. Два года «мучились» с Нифонтом князь и митрополит и, наконец, в 1149 году его удалось заключить в Киево-Печерский монастырь и лишить кафедры.
Почему же Нифонт считал столь существенным это нарушение канонического правил, хотя до этого таких нарушений было немало? Очевидно, что доставление русского митрополита великим князем вместо греческого патриарха было первым этапом к откровенному соединению церкви с государством, то есть подчинению первой последнему. Митрополит грек меньше зависел бы от всевозможных княжеских дрязг, междукняжеских группировок и интересов. Зависимость митрополита от патриарха давала бы максимум «разделения властей», спасала бы церковь от великокняжеской диктатуры. Свободолюбивая атмосфера древнего Новгорода и высокие личные качества Нифонта обусловили его открытую оппозицию. Эпопея этой борьбы может считаться ярким, светлым пятном на фоне общего религиозного маразма и слепой бешеной игры страстей, которую мы видим одинаково как в придворной киевской, так и в провинциальной чиновничьей среде. Однако ее неудача, которая стала очевидной после расправы с Нифонтом, была неизбежной, предрешенной общим слишком неравным разделением общественных и религиозных сил.
Создавшееся здесь безотрадное впечатление не покидает нас, когда мы обратимся к истории монастырей и к развитию монастырской жизни.
Первые монастыри пришли к нам без всяких уставов. Это были малые скитки, монастырские слободки при приходских церквах. Очень скоро, под влиянием очевидных выгод, создалось ложное монашество, а монастырь выродился в «келлиотство», то есть особое жительство по келиям с распределением поступающих в монастырь материальных благ пропорционально должности, чину и «святости». В таком келлиотском виде и распространились у нас первые монастыри.
По сдержанному отзыву Е. Голубинского, «все наше домонгольское монашество, будучи ухудшенным воспроизведением упавшего монашества греческого, должно быть поставлено не высоко».
Это не удивляет нас. Узко утилитарное принятие «христианства», предназначавшегося служить посторонним и противоположным истинному христианству целям (укрепление великокняжеской власти, организация казенного одностороннего просвещения и т. д.) должно было скоро сказаться в поведении и поступках огромной массы его приверженцев, особенно норманнов, церковных чиновников.
Мы еще не затрагивали вопроса о том, как же касалось это «христианство» туземного славянского населения. Коллективное купание в Днепре и в Волхове (особенно если оно происходило в летнее время) еще ничего не меняло. Частые восстания крестьян, противившихся насильственному крещению, говорят гораздо больше. Подробно об этом ниже, а сейчас предварительный вывод, предвосхищающий дальнейшее рассмотрение: византизм никак не сказался на славянском этническом массиве, он был воспринят только как чуждое ему второе перунство, насаждаемое и культивируемое захватчиками-норманнами, против которого волхвами было поднято знамя борьбы.
Такое отношение к византийскому православию сохранилось и после. Им мы объясняем себе природу новгородско-псковского стригольничества (XIV в.), школы заволжских старцев (XV в.), совершенно периферичных московскому ортодоксальному византизму и, наконец, эсхатологического русского «Раскола», в котором со сказочной отчетливостью возродилось коснувшееся Руси на самой заре ее духовной истории другое апостольское христианство и который явился высочайшей точкой истинного качествования еще до того молчавшего русского народа.
Такое положение дел в XI веке не мешало некоторым из лучших славян, хотя и очень немногим, находиться в ограде нарождавшейся церкви. Это надо сразу же уяснить себе. Образ Христа, даже столь извращенный в официальной традиции, оставался образом Христа и не мог не привлекать к себе лучших сынов народа, общее национальное сознание которого проявило себя в высшей степени конгениальным христианству. Один из ярчайших примеров, подтверждающих наш взгляд, мы сейчас рассмотрим.
Пример касается основателя Киево-Печерского монастыря, преподобного Антония Печерского, уроженца города Любича (XI в.), по-видимому, мещанина-крестьянина, то есть не норманна, а славянина.
С ранних лет возлюбив монашество, Антоний начал подвизаться в пещере еще близ Любича. Это не удовлетворило его, и он начал искать связи с первоисточником и духовным центром восточного монашества, со Святой Горой. Он направился в Грецию, был там пострижен, наречен Антонием и с благословением Афона отправился на Русь, как первый истинный ее подвижник, для основания обители. Таким его и оценили современники. В памятниках XI и XII веков он называется «преподобным первоначальником», «отцом нашим, начальником русским мнихам», «святогорским иеромонахом».
Придя в Киев и осмотрев все его монастыри, ознакомившись с их жизнью, Антоний понял, по-видимому, всю степень своего одиночества, понял, что ему надлежит быть действительно первым русским подвижником, что он должен создавать действительно первую православную обитель. Он удаляется в пещеру вблизи Киева, так называемую варяжскую, и предается там подвигам подвижнической жизни, имея одной из своих целей создание первого русского подлинно христианского монастыря. Уже здесь мы имеем доказательство того, что он идет против общего течения. Именно памятники сохранили нам одно голое напоминание, лишенное совершенно деталей и комментариев, о каком-то столкновении Антония с князем Святополком, вследствие которого Антоний вынужден был эмигрировать. Тогда же он вновь посетил Афон и с новыми силами вернулся после удаления Святополка на Русь, теперь в пещерке Иллариона. Факт этот, характерный сам по себе, в свете дальнейшего приобретает еще большее значение.
Слава о его непорочной жизни быстро разносится по Киевской земле, и к нему начинают стекаться искренние последователи. Казалось бы, что здесь мы присутствуем при действительной завязке первого настоящего монастыря. Но на самом деле этого не произошло. Не успев возникнуть, монастырь подвергся общей до сих пор участи всех светлых явлений, именно, сначала искажению, а затем перерождению, заставившему Антония уйти.
Быстро превращается монастырь после этого в казенное, рабски подвластное великому князю учреждение – в тот Киево-Печерский монастырь, который в XII–XIII веках влияет столь неограниченным образом на всю церковную и гражданскую жизнь Киевской Руси.
Антония называют Основателем, Феодосия и Никона – Устроителями Печорского монастыря. Посмотрим, в какой мере справедливы такие наименования и каково было «устроение», авторами коего были Никон и Феодосий.
Никон (Илларион), присоединившись после своего удаления с митрополичьей кафедры к пострижникам Антония, начинает с привлечения Варлаама и Ефрема в целях «декоративных», как сановитых людей боярского рода, достойных в силу этого в будущем занимать митрополичьи кафедры, а в настоящем долженствующие придать «вес» возникающей общине в глазах княжеского двора и дружины.
«Мысль Никона не ограничивалась привлечением двух знатных лиц в число братии пещеры, но имела в виду привлечь вместе с ним и средства для создания из пещеры монастыря». (Приселков М.)
Уже это Антоний оценивает как полную измену своему идеалу. Он тотчас уходит (в 1061 году), оставив общине игуменом Варлаама, ибо сознает, по-видимому, что он остается совершенно непонятым своими сподвижниками, а потому и не в состоянии бороться со стихийным искривлением общей линии монастырской жизни: «И оттуда паки преселился на их холм... ископав пещеру, живяше в ней не излазья...» как повествует об этом уцелевший фрагмент его жития, составленный в конце XI века.
Заметим, что Антоний не оставляет своей мечты о создании обители; позже, будучи вынужден бежать от преследования князя Изяслава в Черниговские леса, Антоний приступает к созданию монастыря на Болдиных горах. Очевидно, он еще горит желанием исполнить свою миссию, но здесь, в Киеве, чувствует безвозвратное перерождение общины. Оставив игуменом сановитого Варлаама, основатель монастыря удаляется и как бы умывает руки, не принимая дальнейшей ответственности за его судьбу. Мы увидим, что он так поступил и правильно и своевременно.
После удаления Антония монастырь быстро разросся и постепенно стал приобретать симпатии князя. «оттоль цветяша и оумножашеся место то... братия множашеся». «и совокупити нача многие черноризцы».
Но это был уже безудержный рост стихии, вызванный к жизни чисто государственной необходимостью. Ничего собственно христианского здесь уже не осталось. Традиции норманнов-захватчиков распространяются и на внутри-монастырские отношения. Игумену надлежит быть, конечно, того же этнического происхождения. И вот мы видим, что Варлаама в сане игумена сменяет Феодосий. Феодосий родовитый норманн-боярин, родился в Василькове в 1035 году. Этот энергичный, фанатически настроенный человек, может считаться окончательным гробовщиком замысла Антония. Он строит первую каменную церковь, превращает монастырь в рассадник высших иерархий Русской Церкви и, наконец, вводит талмудический (так называемый студийский) устав, который привез из Греции второй сановитый инок Ефрем, специально командированный туда за каким-либо уставом.
Чтобы понять всю глубину измены Феодосия, надо хоть немного познакомиться с этим уставом, а также личностью самого предателя. Устав регламентировал всю жизнь инока во всех мельчайших ее подробностях, в интимнейших деталях. Точно предписывались, например, количество, качество и способ употребления пищи, одежды. Относительно вина было точно так же известно – когда, сколько рюмок или стаканов можно было выпить и как оно должно было быть разведено. Одна интересная подробность. По этому уставу на игуменский стол полагалось подавать лучшую пищу. Это мелочь, но симптоматичная, далеко не случайная,– в ней вдруг за елейной маской проглядывает вся ветхозаветность самого устава. Было точно известно, когда и как надо было молиться, сколько поклонов класть. Трапеза была обставлена торжественнейшим образом. Игумен имел абсолютную власть; строго запрещалось выходить из монастыря, впускать в него женщин. Мы могли бы бесконечно продолжать изложение этой нудной, мелочной, чисто талмудической регламентации. Но и так ясно, что никакому живому религиозному чувству места здесь не оставалось. И этот устав был единственным на Руси – «от того же монастыря переяша вси монастыреви устав».
В лице Феодосия византизм опять задушил проблеск истинного христианства, намечавшегося в идеале Антония.
Казалось бы, что в этой обстановке мы уже ничего не можем услышать о скромном отшельнике преподобном Антонии, совершенно отказавшемся принимать участие во всей этой вакханалии. Предчувствие наше нас, вероятно, не обмануло бы, если бы не случилось знаменитой Киевской революции 1068 года, при великом князе Изяславе Ярославиче. Эта первая южнорусская подлинно народная революция глубоко всколыхнула все русское общество XI века. О ней будет подробная речь впереди.
Она не могла не коснуться столь светлого во всех отношениях передового и чуткого человека, каким был Антоний.
И действительно, участие в революции Антония, его «попытка активно вмешаться в политическую жизнь Киева» [6], его благословение этой революции, несомненно, факты, имевшие место. В летописи мы имеем свидетельство, что изгнанный народом Изяслав возвращается и посылает впереди себя своего сына Мстислава, которому удалось одолеть мятежников: «одних исече, других ослепи, другие же без вины погуби, не испытав».
Вслед за не в меру жестоким сыном возвращается и сам осторожный князь. «в си же времена приключился прити Изяславу из Ляхов и нача гневатися на Антония».
Антонию пришлось бежать от преследования князя в Черниговские леса.
Вот не в меру лаконичное летописное сообщение. Из него вытекают важнейшие следствия.
Первый русский подвижник, посланный в качестве такового Афоном, Антоний благословил и даже лично участвовал в первой русской революции. Он был славянин, ему вполне были понятны и внутренние мотивы и объективное значение совершающейся революции: славян против захватчиков-норманнов, народа против угнетателей князей и дружинников. Как истинный христианин, он принял эту революцию. Для нас это факт первенствующего значения. Мы еще из него сделаем все наши выводы.
Смерть Антония в 1073 году была чрезвычайно таинственной, ее обстоятельства тщательно замалчивались. Кроме самого факта смерти да еще большой правдоподобности напрашивающегося вывода, мы не имеем больше никаких оснований заподозрить в ней князя. Его историческая совесть, по-видимому, много выигрывает от простого недостатка исторических материалов; но не будем досадовать на это, она и без того отягощена достаточно. Не случайной представляется судьба «Жития св. Антония», написанного около 1073 года (А. Шахматов), уничтоженного и затем возобновленного в сокращенном виде с явно тенденциозными вставками.
Но вернемся теперь к истории монастыря, первого детища Антония, монастыря, отрекшегося от своего отца и создателя.
Смерть Антония, как в свое время его уход, окончательно развязали руки заправилам монастырской клики. Год его смерти есть год полной «талмудизации» монастыря, год его окончательного примирения с великокняжеским двором. Феодосий не оставляет теперь князя без пастырского поучения. В одном из посланий князю он помогает ему разрешить следующие животрепещущие вопросы:
1) можно ли по воскресеньям резать скот для пищи;
2) следует ли поститься в среду и пяток;
и все это со свойственной ему в величайшей мере «талмудичностью».
Как пример господства в нем этого ветхозаветного талмудического духа, приведем одно место из его проповеди мирянам, которое говорит само за себя.
«Кто упоит другого насильно, да постится 7 дней, а если упоенный блюет, да постится сорок дней».
Предсмертные слова Феодосия были обращены к князю. Он ему поручает высочайшее покровительство монастырю: «се предаю ти монастырь на соблюдение, еда будет, что смятение в нем; и се поручаю игуменство Стефану, не дай его в обиду».
Из рук Феодосия Киево-Печерский монастырь выходит действительно «благоустроенным».
Замечательная мысль, принадлежащая еще Владимиру, о необходимости обучения «нарочитых чадей» не для церкви и просвещения, как таковых, а для фискально-государственных целей, теперь проводится монастырем.
«И нача (Владимир) ставити по градам цъеркви и попы, и люди на крещение приводити по вьсем градом и селам. И послав нача поимати у нарочитыя чади дети и даяти на учение книжное».
Правда, затея эта вышла не из удачных, ибо в конце концов школьное дело на Руси все-таки ускользает из государственно-монастырских рук и проводится стихийно, замечательным институтом частных училищ, где не все учителя оказываются даже духовного звания.
Тесная спаянность со двором позволяет Киево-Печерскому монастырю стать настоящим диктатором в идеологической области жизни. Он был поставщиком кандидатов на высшие иерархические должности, он стал декретированным властителем дум. Внутри монастыря всё было бессильными потугами на искренность, все было типичной ложью.
Монастырь, претендовавший на значение русского Афона, уже в 10-х годах XII века оказался не в силах поддерживать даже внутреннюю дисциплину, с таким трудом введенную Феодосием. В монастыре появляется разврат, землевладение, даже частная собственность монахов, пропорциональная денежному вкладу, вносимому при пострижении. Но это изнутри, и кому это было известно? Внешне же он продолжал казаться русским Афоном и вполне удовлетворял как властолюбивым мечтам своих игуменов, так и снисходительному вниманию великого князя.
